Характер нордический

Отчего мы сегодня в России все играем и играем Стриндберга? Любим «Пляску смерти» и «Отца», эти изнанки души и бездны страдания? Вероятно, и любим за изнанки и бездны. Русскому актеру с его психологической школой есть за что зацепиться и что сыграть. Но «Игра снов» — из другой оперы. Культовая у шведов, соплеменников великого Августа, пьеса в нашем театре никогда не приживалась. Признаться, читать ее тяжко, а смотреть, кажется, почти невозможно. На Театральную олимпиаду «Игру снов» привозил знаменитый американец Боб Уилсон. Он превратил тяжеловесную, мистическую драму о дочери бога, тщетно попытавшейся спасти человечество от страданий, в череду блестящих технических картин. В длинном спектакле было много юмора, фантастично продвинутой сценографической, световой и актерской технологии и ни капли живого чувства. Россиянин Г. Дитятковский, разумеется, так не смог. Один из самых интересных режиссеров нового поколения, имеющий за плечами и мрачного психологического «Отца», и стильную классицистскую «Федру», поставленных в БДТ им. Г. А. Товстоногова, он не в силах до конца отрешиться от материй чувства ну хотя бы в области настроения. «Игру снов» Дитятковский ставит как один сплошной сон, в котором лишь сменяются картинки. Спрессовывает огромный драматургический объем до одного часа сорока минут сценического времени. Меняет местами эпизоды. Задает актерам заведомо небытовую тональность диалога, повышает регистр и громкость звучания. Выстраивает абсолютно нелогичную с точки зрения бытового поведения партитуру движений. Замечательная питерская постановочная команда, уже освоившая сцену “Et Cetera” в «Короле Убю», — сценограф Эмиль Капелюш и художник по свету Глеб Фильштинский — демонстрируют работу европейского класса. Эта геометрия двухмерных пространств задника с подвижной черной крестообразной рамой, с серебристыми лентами театрального занавеса, с холодно просвечивающими небесами; этот безразличный ко всему сущему серый параллелепипед сценической коробки, с катающимися по полу скамьями; этот ежеминутно меняющийся свет, не дающий уюта, но навевающий волшебные сны, — все это являет собой изысканное, синтетическое театральное сочинение. Звучат хрустальные, лишенные «форте» и «пиано» звуки баховской фуги. Движутся в черных фраках и котелках слуги просцениума. Резвятся в нездешней неге три грации, каждая из которых в любую минуту может стать дочерью бога Индры, наивной спасительницей человечества. Ни сопереживать несчастьям рода людского, ни погружаться в глубокомысленные сентенции Августа Стриндберга нет на этом спектакле ни времени, ни желания. Перед нами тонкая, рафинированная игра стиля, нордические сны талантливого и высокопрофессионального россиянина. Молодая актерская команда «Et Сetera» демонстрирует ровно то, что требует от нее властная и умная режиссура: техническую готовность к абсолютному исполнительскому послушанию. Скажете, этого маловато? Ничуть, напротив, это взывает к дополнительному размышлению о том, как труппа «Et Сetera» последовательно формирует свой облик и почерк. Выбор и режиссеров, и названий (где Дитятковский сознательно, ибо способен к режиссуре совсем иного рода, присоединился к Стуруа и Морфову склоняет в сторону театра метафорического, зрелищного, опирающегося на актера ровно столько, сколь и на все другие составляющие спектакль компоненты. Вышедшая двумя днями позже на этой же сцене «Последняя лента Крэппа», моноспектакль Александра Калягина, — исключение, только подтверждающее правило. Ибо актеры масштаба Калягина сами есть исключение. Впрочем, масштаб — категория развивающаяся. А готовность услышать замысел, точно попасть в стиль и существовать в нем осмысленно — такие профессиональные актерские качества дорогого стоят. Именно так работает в спектакле Дитятковского и М. Скосырева (дочь бога), и Н. Молочков (офицер), и М. Чуракова (привратница), и А. Осипов (адвокат), и многие другие. Отчего же кажется, что эти стильные нордические сны привиделись все же россиянину? Да так, некоторые мелочи. Дефиниции адвоката по поводу бесконечности людских невзгод тянутся чуть дальше порога зрительского интереса. Тут-то и вспомнишь прагматичного Боба Уилсона, превратившего все стриндберговское многословие и многоумие в парад смешных и техничных сцен. Дитятковскому не удалось до такой степени абстрагироваться, и он хоть однажды, но впадет в милую сердцу соотечественника рефлексию. Однако есть еще и финал. Сидевший рядом со мной пожилой швед, аплодируя актерам, удовлетворенно заметил: «Да, Стриндберг!» — «Русский Стриндберг?» — спросила я. «Нет. Это настоящий Стриндберг». Лестное, конечно, замечание. Но в том, как трое несчастных представителей мужского пола, плюнув на загадки бытия, со вкусом выпивают по чарке и отправляются купаться и по-русски жизнерадостно, хоть и по-нордически синхронно отмахивают руками саженки, есть что-то подозрительное. Наступает пробуждение. Становится весело.