Я не люблю современную литературу, точнее, современную прозу, а еще точнее, современный роман

Пинтер стал известен в Союзе, будучи по тогдашним меркам еще вполне молодым человеком, не достигнувшим даже сорокалетия. Российская слава пришла к нему сразу же после публикации «Сторожа» в 1968-м. Переводы других его драм ходили в списках, вместе с пьесами Ионеско и Беккета пополняя репертуар полуподпольных театров-студий. Что не могло не привести к забавному анахронизму: драматургия абсурда, воспринимавшаяся в Москве 70-х как самая злободневная современность, естественно, казалась более радикальной и авангардной, чем вполне традиционалистские по сути пьесы Пинтера.

Поэтому абсурдистский сюжет в них зачастую старательно «вчитывали» — в чем, правда, советские люди оригинальными не были: в начале шестидесятых к абсурдистам причисляли драматурга и его соотечественники, британцы, чем вызывали немалое удивление самого Пинтера. Он категорически отрицал влияние Ионеско, хотя бы потому, что к началу своей драматургической карьеры не прочел ни одной пьесы знаменитого румынского драматурга.

Зато язык пинтеровских драм представлялся суперсовременным без всяких натяжек: хемингуэевский лаконизм, энергия реплики и сдержанность интонации прочно связывались в 70-е с представлениями о литературном авангарде. Короткие пьесы, короткие сцены, короткие названия, чаще всего состоящие из одного слова — «Сторож», «Пейзаж», «Измена»…

Как ни странно, интерес к Пинтеру в России угас быстрее, чем к абсурдистам. Правда, приехавший прошлой весной из Канады режиссер Владимир Мирзоев предполагал постановку в Москве «Измены», но именно этот его проект пока не осуществился.

Пинтер объявился там, где его меньше всего можно было ждать — в театре Et Сetera под руководством Александра Калягина, антрепризе в первую очередь актерской, а потому заведомо чуждой концептуальных решений. «Измену» («Предательство») играют здесь как психологическую прозу, обращая внимание не столько на лаконизм фразы, сколько на динамизм сюжета. Радуясь не столько возможности детальной разработки характеров, сколько редко выпадающему шансу появиться в ладно скроенной пьесе — без длиннот и трудных для исполнения пауз.

История предательства выстраивается цепочкой флэшбэков от конца к началу — от первой встречи после разрыва до первого объяснения в любви. История в общем традиционная: один из двух неразлучных друзей (Джерри, Валентин Смирнитский) влюбляется в жену другого, роман длится семь лет, любовники друг другу надоедают и расстаются, а еще через два года она (Эмма, Наталия Сайко) расстается с мужем (Роберт, Анатолий Грачев). А Джерри узнает, что Роберт уже несколько лет был в курсе дела, потому что она ему все рассказала. Теперь же он, Роберт, рассказывает, что тоже изменял ей. Впрочем, действительно ли он изменял или ему просто надоела память о ее предательстве, а если изменял, то с кем — и не с женой ли лучшего друга (того самого, который был любовником его жены), остается за скобками.

Автор намекает на возможные варианты ответов, но исполнители к этим намекам в высшей степени равнодушны. Они играют лишь первый план, но играют увлеченно, как и положено в антрепризе, где актер — главное действующее лицо. Безусловно существенные для героев Пинтера откровения вроде «я не люблю современную литературу, точнее, современную прозу, а еще точнее, современный роман» — проскальзывают почти незаметно. Да они здесь и не очень важны. Профессии Эммы, Джерри и Роберта — галеристка, литературный агент, издатель — в начале девяностых перестали быть для Москвы экзотическими, а потому сами по себе не привлекают внимания.

Герои нынешней постановки вполне могли бы быть не лондонскими интеллектуалами, а советскими инженерами или врачами, ездить в отпуск не к венецианской лагуне, а на озеро Селигер и обсуждать вперемежку с выяснениями отношений не новинки английской литературы, а того же Хемингуэя. В процитированном программкой предисловии нынешнего замминистра культуры Михаила Швыдкого к русскому сборнику Пинтера «Измена» названа «самой пленительной его драмой». В театре Et Сetera пытаются сыграть именно эту пленительность течения времени, независимого от хода жизни.

 Страсти, заполнившие семь лет, улетучились, а на сцене как в известной присказке — «раз, два, три… ничего не произошло». Закадровый голос монотонно комментирует: «1977 год, 75-й, 73-й, 68-й» — старт! Но оказывается, можно не стартовать, потому что финиш все равно окажется в той же самой точке.

Каким бы маргинальным или даже провинциальным не казался на первый взгляд такой способ прочтения знаменитой пьесы, он имеет свои резоны. Хотя бы потому, что на глазах у зрителя отбирает у Пинтера звание абсурдиста, которым он, конечно, никогда не был. А заодно и намекает, что абсурд — не единственное, чем был жив театр все эти десятилетия, и может быть, даже не самое интересное.