Место хорошее…

«Ничего себе местечко для кормления собак» – так называется премьера в театре Et Cetera, которую планировали сыграть еще в прошлом сезоне, однако справедливо развели во времени с недавним юбилеем Александра Калягина. Невеселая история, описанная молодым французским драматургом, – не для юбилейных торжеств. Молодой человек приходит на пустырь на окраине, чтобы приобрести пистолет. Или – револьвер, – молодой человек не чувствует разницу. Чуть позже к ним присоединяется молодая женщина, ей тоже нужно оружие. В финале молодой человек убивает женщину, а старый Гарбо, торговец смертью, снова остается один. Считает деньги. Как говорил Уайльд, непритязательные развлечения – последнее прибежище утонченных натур. Шла бы речь о другом театре, стоило бы наброситься: что такого они нашли в этой пьесе неизвестного у нас француза Тарика Нуи, – почитали бы наших, наверняка нашли бы что-то стОящее, уж точно не менее интересное. Но как раз Et Cetera – редкий театр, внимательный к нашей новой драматургии. Здесь идут и Максим Курочкин, и Ксения Драгунская, и Михаил Угаров, «их» Важди Муавад – поставили еще до того, как Муавада окончательно признали на Западе, пригласив в арт-директора Авиньонского фестиваля. В чем же дело тогда? Режиссер Роберт Стуруа – признанный мастер, классик, можно сказать. Но тут, полагая, что работа с пьесой пошла ей на пользу, странным образом чрезвычайно конкретную историю, не лишенную, кстати, особой поэзии, в духе Бодлера, этой «злой» традиции французской поэзии, режиссер увел историю в какие-то притчевые выси. А как играть притчу? Актер же – существо такое, которому важно знать, кто он – то ли наместник дьявола на Земле, то ли, как в «Альтисте Данилове», просто демон по особым поручениям? То ли – пенсионер, приторговывающий «и ядом», как еврей-аптекарь из «Скупого рыцаря» Пушкина. Вот этой конкретности сильно недоставало на премьере театра Et Cetera, спектаклю вообще и лично – Александру Калягину. Глядя на сцену, организованную постоянным соавтором Стуруа художником Георгием Алекси-Месхишвили, можно вообразить, что пьеса вовсе лишена ремарок, что художник был волен сочинять вот это поле битвы, кинотеатр после землетрясения или ядерной войны, где почему-то еще крутят старые немые фильмы с Гретой Гарбо, и даже тапер – жива и в перерывах между киносеансами, как мифологическая парка, плетет нити чьей-то судьбы… Но в пьесе – много подробностей, расписанных как по нотам: «В доме у Гарбо. Гостиная. Жалкий диван…» В спектакле же старый Гарбо, как Мефистофель, но доморощенный, в мятой шапочке (скорее – как аптекарь!), поднимается на сцену из люка. Зачем? Метафора уж слишком прямолинейная, в пьесе – поэзия более изобретательная, метафоры – не такие избитые. К примеру, Гарбо говорит, что у негодяев порок «изначально заложен глубоко внутри, но со временем отпечатывается на лице… Эти люди источают запах зла, оно, как кровь, приливает им в лицо». Начало – знакомое, но разрешение – небанальное. В спектакле этих деталей нет, пьеса вообще подверглась изрядному сокращению, хотя длинной ее никак не назовешь. Нет в спектакле и финального монолога героя, к слову, многое объясняющего, расширяющего пространство. Трудно понять, к чему было упрощать историю, – ведь вся жизнь сегодняшняя так часто идет по пути упрощения, и театр – редкая возможность показать ускользающую сложность жизни, поступков, мотивов, характеров. Калягин – выдающийся актер. Может быть, нынешнее положение Стуруа в театре, положение главного режиссера, позволит еще внести в премьеру какую-то правку, чтобы и сам Калягин играл свою роль… как сказать? С большим участием, что ли. А то – смотришь на сцену, ждешь – ну, когда же, когда эта история захватит тебя. Но для этого, вернее, еще до того нужно, чтобы эта история трогала и задевала актера, вернее – актеров.