Брехт мимо времени

В московском театре Et Cetera вышел спектакль «Барабаны в ночи». Нешумную премьеру по ранней пьесе Бертольда Брехта стоит посетить для того, чтобы убедиться: молодая режиссура у нас есть.Один из самых удивительных вопросов современной театральной жизни: куда деваются десятки выпускников режиссерских факультетов, исправно сходящие с конвейеров соответствующих вузов? В какую черную дыру они проваливаются? Пусть заявят о себе безусловным творческим достижением, эпатажем, скандалом, декларацией. Пусть погонят «новую волну» (кто-то в ней захлебнется, кто-то будет, чертыхаясь, отплевываться). Ничего. Штиль. Ти-ши-на. Убогость мысли, граничащая порой с профнепригодностью.На спектакле Et Cetera с первых минут становится ясно, что он поставлен человеком, у которого мастерство — в руках. В самых в кончиках его пальцев. Удивительное владение пространством, искусством мизансцены, сценическим ритмом. Редкое по нынешним временам умение работать с артистами. Человека зовут Уланбек Баялиев. Он недавний выпускник легендарного курса Женовача, уже превратившегося в театр. (Вот за что надо сказать Сергею Васильевичу отдельное спасибо, он таки создал в ГИТИСе истинную кузницу кадров.) И лишь самой малости не хватает талантливому дебютанту, чтобы превратить свой грамотный спектакль в настоящее театральное событие. Но эта малость решающая.В пьесе Брехта (она называлась поначалу «Спартак» по имени германского революционного движения) Андреас Краглер возвращается с войны. Его не было четыре года. Знакомые мысленно его похоронили. Любимая девушка Анна беременна от другого и собирается замуж. Ее родители и жених смотрят на солдата как на ожившего покойника. Выброшенный из жизни герой примыкает к «Спартаку» и отправляется на баррикады. Но стоит любимой прийти к нему с покаянной речью, забывает о революции и утыкается грудью в свое мелкобуржуазное счастье.Молодой режиссер превращает не самый совершенный опус великого драматурга в театральный аналог картин немецких экспрессионистов. Он создает на сцене страшноватый мир, в котором человек похож одновременно на куклу и на привидение. Жесткая социальная эстетика попахивает тут триллером, словно бы это не ранняя пьеса Брехта, а сценарий к фильму Мурнау. И ведь ясно, что вампирам и прочей нечисти нечего делать в брехтовском сюжете, но кажется, что они притаилась рядом, за сценой. Что тень Носферату мелькнет сейчас на холодной кирпичной стене. Эрос обнимется с Танатосом, и грянет «симфония ужаса». Оформление спектакля (художник Юрий Гальперин) отсылает к несколько иному изводу экспрессионистской традиции — к техногенным пейзажам, обезличивающим человека, превращающим его в часть бездушных механизмов. На сцене дымят какие-то трубы, огромная вентиляционная решетка смотрится огромной мясорубкой. В этой тоскливой индустриальности тоже разлит мистический ужас. И совсем уж здорово в мрачный экспрессионизм врезается вдруг разудалая кабаретность. Гибкий андрогинный официант, с манерами конферансье выкрикивает брехтовские сентенции так, как объявляют номера в кафешантане, а подвыпившая компания гуляк-пролетариев словно бы выползла на улицу из этого самого кафешантана. Зрелый Брехт был крайне недоволен своим ранним опусом. В 50-е годы он написал на него поносную авторецензию, где обвинил героя и себя самого в предательстве идеалов революции. Баялиев оправдывает раннего Брехта. Рабочий класс у него карикатурен, и бросить его на баррикадах сам бог велел. Сам Краглер (Валерий Панков) превращается по ходу дела из героя триллера в теплокровное создание, достойное простого человеческого счастья.И если можно обвинить в чем-то этот изысканный и стильный спектакль, так только в том, что он нацелен в пустоту. Дух ушедшего времени режиссер передает точно и умно, дух нынешнего словно бы не чувствует вовсе. Ведь поставь он пьесу Брехта в самом начале бурнокипящих 90-х, она могла бы вступить со временем в резонанс. Но обращать пафос такого спектакля в нынешний зал все равно что убеждать Обломова в пользе обломовщины, а Подколесина в превратностях семейной жизни. Граждане и так не торопятся на баррикады, а копят в зависимости от благосостояния деньги на телевизор с плоским экраном или на дом в Черногории. И баррикад вокруг никаких нет. И возводить их некому. И стагнация цветет махровым цветом… Вопрос, почему ты ставишь свой спектакль здесь и сейчас, в конце концов главный вопрос. На этот главный вопрос ответа в спектакле нет. И быть может само его отсутствие является ответом на другой вопрос, который был задан нами в самом начале. Куда деваются молодые режиссеры? А туда и деваются — в пустоту. Иногда эстетически совершенную, но навевающую безмерную тоску. Тут нерв времени не задет. Тут нас теребят, а нам не больно. Должно быть больно. Хотя бы чуть-чуть.