"Театр не больница. Он не лечит"

— Конечно. Сейчас зритель приходит в растерянном состоянии. Он не понимает, что происходит. Не знает, нужно ли быть честным, сохраняется ли человеколюбие и другие гуманистические ценности. Театр должен сказать: "Успокойтесь. Все так же. Ничего не меняется". Если бы у меня не было этого стимула, я, наверное, бросил бы это дело.

Я воспитывался в то время, когда театр старался, как мог, говорить людям правду. Люди приходили туда, чтобы хотя бы понять, что есть еще в мире какие-то существа, которые вселяют надежду на изменения к лучшему. Мне не хотелось, чтобы это стремление угасало.

— Театр может помочь людям выжить в нашем разделенном, раздираемом противоречиями обществе?

— Театр не аптека и не больница. К сожалению, он не лечит. Единственное, что он может,— напоминать, что зло всегда будет злом, а добро всегда останется добром. Хотя бы на те три часа, пока идет спектакль.

— Как вам работается в России?

— Я всегда чувствую себя в России замечательно. Работать с русскими актерами мне легко и приятно. Считаю, что у нас одна актерская школа. Мой педагог, Михаил Туманишвили, был учеником Георгия Товстоногова. А Товстоногов был одним из лучших знатоков системы Станиславского, ее продолжателем. Поэтому я себя считаю учеником русской театральной школы.

— Как вы относитесь к современным спектаклям, к "разрушению четвертой стены" — к попыткам размыть границы между зрителем, актерами и автором?

— Эти попытки предпринимались всегда. Они были и в античном театре, и в площадном, и в комедии дель арте. Наиболее серьезно и системно к этому вопросу подошел Бертольд Брехт. Его "эпический театр" подчеркнуто условен, а взаимодействие актера и зрителя стало обычным делом. Вообще, за свою жизнь я перевидал столько изменений в театре, что у меня выработалось спокойное отношение к переменам. Я успел застать конец эпохи романтического театра и конец эпохи сталинского соцреализма. Когда начинал работать, театр мне казался фальшивым. Мои первые спектакли были сделаны в пику театру на котурнах. Сегодня молодые режиссеры тоже протестуют против устаревших правил. Так что эти попытки естественны и нормальны.

Театр прошел все. Но он в первый раз столкнулся с современной технологией. Года полтора назад я был в Нью-Йорке и видел там очень много спектаклей. Я устал от присутствия в них постоянных проекций и телевизионных камер. На спектакле "Мизантроп", к примеру, телевизионщики ходили по сцене, и мы видели на экранах их крупные планы. Потом они выходили на улицу и начинали разговаривать с прохожими, а мы наблюдали за этим в зрительном зале. Не скажу, что меня привело это в бешенство, но было неприятно, потому что в идеале театр — доски и актеры. Конечно, молодежь стремится к чему-то новому. Я уже никак не могу отнести себя к молодежи, но в моем спектакле "Буря" в театре Et Cetera в фантастическом шекспировском мире тоже использовались проекции, но минимально и очень просто. Конечно, от этого не надо отказываться. Но нельзя забывать, что у театра есть магия — он все может перевести в человеческую область.

— Театроведы делят ваше творчество на различные периоды. Так, у вас был "брехтовский период". А как бы вы сами определили свой нынешний период?

— Я сам не могу делить свое творчество на разные периоды. Это делают театроведы. А я читаю их и иногда улыбаюсь, а иногда злюсь, когда меня ругают, потом забываю об этом, как забываю свои хорошие спектакли.

— А вы их забываете?

— Обязательно. Это режиссеру необходимо, иначе он не сможет двигаться вперед, если у него есть еще такая возможность.

А с Брехтом я не расстаюсь. С некоторой радостью обнаруживаю, что мир вновь интересуется этим драматургом и великим режиссером. Я считаю его режиссером больше, чем драматургом. Сейчас, когда приеду в Тбилиси, мы как раз должны выпустить пьесу Брехта "Исключение и правило".

Думаю, наступает мой последний период. Ведь человеческие возможности исчерпаемы. Стареешь. Хотя, как ни странно, у меня фантазии прибавилось. Но я уже 60 лет работаю в этом театре, из них около 40 лет я главный режиссер и худрук. Это не очень хорошо для театра. В нем происходит какое-то застывание. Пускай придут другие и изменят его. При мне в театре шесть раз менялись поколения. Нужно привести еще одно поколение. Наверное, последнее в моей жизни: не хочу, чтобы после меня оставались развалины.

Честно говоря, я не должен был возвращаться. Я изменил традиции — из нашего театра худруков всегда выгоняли, арестовывали или расстреливали. Когда меня выгнали, я должен был уйти. Но слаб человек, и я вернулся. Вернулся, чтобы сделать работу, задуманную давно,— поставить "Витязя в тигровой шкуре". Хочу рассказать о любви, о дружбе и о тех ценностях, о которых мы уже говорили. Потому что, что бы ни происходило в этом мире, добро остается добром, дружба — дружбой, а взаимоотношения между мужчиной и женщиной неизменны. Очень хочу найти адекватный сценический язык поэзии, перенести ее красоту в театральную форму.

— Вы же не сможете жить без театра.

— Я с удовольствием буду ставить спектакли. Один из крупнейших художников Ренессанса как-то написал, что, если мастер по ночам не испытывает сомнения в выборе своей профессии и даже ненависти к ней, он никогда не станет хорошим художником. Когда-то я неплохо рисовал, и мой отец, художник, даже хотел, чтобы я пошел по его стезе. У меня есть маленькая дача на берегу моря около Поти. Мечтаю поехать туда, читать книги, слушать музыку, рисовать, но я знаю, что через неделю буду рваться обратно в рабство театра.

— Вам важнее высказаться или быть услышанным?

— Наверное, высказаться, но, честно говоря, я об этом не задумывался. Я вспоминаю притчу о сороконожке, которую спросили, как она управляет своими ногами. Она задумалась и не смогла двинуться с места. Режиссер должен относиться к себе с иронией. Ведь то, что мы делаем,— это странная смесь шутовства и небес.

— Вы совсем не похожи на свирепого диктатора, а я слышала, что в Театре имени Руставели вас называли Адольфом Виссарионовичем Берией. Вы действительно сторонник жестких методов руководства?

— Это была шутка. Меня она даже порадовала. А сейчас у нас один артист пропускает репетиции. Мне говорят: "Поговори с ним". А я не могу.

Правда, в последнее время у меня нервы начали сдавать, и я в Тбилиси немного начал кричать. Раньше такого не было. А в Москве кричать вообще не могу. Я благодарен, что они меня в свое время приютили. Какая-то внутренняя деликатность мешает мне быть свободным, как я свободен у себя.