Антисказка

Некоторые эпизоды пьесы позволяют говорить о ней в категориях жанра сказки. А иначе как примириться со всеми сюжетными нелепостями и неправдоподобием содержания? С унизительным документом, в котором Антонио дает согласие поручиться за долг друга частью собственного тела? С исчезновением в морях-океанах всех шести кораблей купца? С идеей трех шкатулок, среди которых выбирают женихи Порции, отдавшись — и ее отдав — на произвол судьбы? И, наконец, со всем последним актом, где аж три пары находят в любви свое счастье? Спектакль Роберта Стуруа, однако, далек от сказочной условности. Он, скорее, располагается на противоположном полюсе трагигротеска. Созданный режиссером мир грозен и полон жестокости несмотря на внешний блеск и дешевые приспособления, заполняющие сцену. Спектакль начинается словами Антонио о тоске по чему-то такому, что избавило бы его от странной подавленности. Трудно понять, что является причиной его меланхолии. Речь не о делах, хотя они и отданы на откуп фортуне, в руках которой — стихии; и не о любви тоже, ведь герой раздражается, когда Саланио предполагает, что тот влюблен. Медитирующий на полу купец, который видит духов и получает от них какие-то знаки, напоминает современного Дон Жуана. Утомившегося, выжженного. А может, Фауста, который, подписывая вексель, похоже, заключает пакт с самой преисподней? Как и герой Гете, Антонио обретает эту странную власть над миром пьесы. Ему под силу, например, перенестись в дом Порции, чтобы подсмотреть, как та испытывает женихов. Кто он? Очередным элементом режиссерского построения антисказки является то, как решен сюжет с Порцией. Еще до появления на сцене Бассанио, будущего мужа девушки, в игру вступают другие претенденты. Ни принц Марокканский, арабский фундаменталист, ни принц Арагонский, чей костюм делает его похожим на диктатора какого-нибудь маленького государства в Южной Америке, не принимают спокойно своего поражения. Не складывается впечатления, что Порция может чувствовать себя в безопасности, когда они рядом, да и сама сцена выбора шкатулок не много имеет общего с «византийской поэзией», которую видят в ней шекспироведы. В ней нет ничего ни от магии, ни от волшебства. Ни от настоящей инициации. Она напоминает скорее лотерею. И потому знание, скрытое в последней, оловянной шкатулке, которая открывает Бассанио дорогу к руке и ложу Порции, не может изменить мира — оно полностью противоположно законам, которые этим миром правят. Ты не остановился на увиденном:Ты смог проникнуть вглубь, В глубь правды. Стуруа безжалостно обнажает шекспировскую «игру видимости». В этой интерпретации Джессика жестока по отношению к отцу и бессердечна. Лоренцо, вынуждающий ее к предательству, — беспечный молокосос с невинным личиком и холодным сердцем. Даже благородство купца-христианина ставится под вопрос, когда на чашу весов ложится его нескрываемое презрение к еврею, ставшему истинным козлом отпущения венецианского общества. Режиссер делает акцент на том эпизоде пьесы, где Шейлок обвиняет Антонио и его друзей в нетерпимости к другим. Непримиримость его позиции оказывается затем защитой от остракизма христианской общности. В пользу Шейлока говорит и коллективный портрет «венецианской молодежи». Важнейшая роль в пьесе отведена деньгам, их месту в мире чувств и системе ценностей. Можно сделать рискованное предположение: Шейлок назначил такой жестокий залог в шутку, поначалу и не помышляя о том, чтобы его на самом деле получить. И лишь по мере того как не прекращаются унижения, на которые не скупятся христиане, он начинает все настойчивее добиваться справедливости. Справедливости специфической, надо признать, и подловатой. Но подлость Шейлока сравнима с подлостью противника. Стуруа отказывается от пятого акта и условного хэппи-энда. Московский спектакль заканчивается судом Линча — над Шейлоком, в каком-то неистовом танце «распятым» на золотом быке. Такой финал окончательно погружает шекспировскую сказку во мрак глупости и ненависти.