Толкование сновидений

В театре Et Cetera прошли премьерные показы спектакля «Шейлок» в постановке Роберта Стуруа. Это уже вторая в нынешнем сезоне версия шекспировского «Венецианского купца» на московской сцене.Вслед за Михаилом Козаковым, сыгравшим мстительного ростовщика-иудея в Театре им. Моссовета, в роли Шейлока на подмостки вышел Александр Калягин. Исполнить обязанности другого важнейшего фигуранта пьесы — венецианского купца Антонио — был приглашен Александр Филиппенко.На пресс-конференции, предварявшей премьеру, Стуруа объявил, что главной в его спектакле будет тема ксенофобии: «Я взял эту пьесу, потому что к концу XX века разразились такие ужасные этнические конфликты. Мы решили рассказать об этом странном человеческом качестве — не любить представителей других народов.»Ввиду актуальности проблемы классическая коллизия подверглась радикальной модернизации. Дивной красоты декорация Георгия Алекси-Месхишвили — столы с компьютерами на фоне цветущих сакур и огромный стеллаж с несколькими мониторами — смотрится как шедевр современного офисного дизайна. Героя-любовника Бассанио (Алексей Завьялов из Театра им. Вахтангова) и его друзей одели в стиле поколения next, злополучный вексель Антонио с обязательством выплатить в виде неустойки фунт собственной плоти размножили на ксероксе, инфантильной Шейлоковой дочери Джессике (Мария Скосырева) дали леденец типа «чупа-чупс».Подобный постановочный ход использовали и в Театре Моссовета — там режиссер Андрей Житинкин вручил всем персонажам по мобильному телефону, превратил венецианского ростовщика в банкира и разыграл шекспировский сюжет в эстетике телешоу, нещадно спекулируя при этом на том же мотиве ксенофобии. Однако различий в двух «Купцах» оказалось куда больше, чем сходства.История Шейлока в спектакле Стуруа — морок, фантасмагория, причудливый трип. Антонио здесь — почти что Просперо из «Бури»: он творит алогичный мир спектакля, существующий вне всякой зависимости от шекспировского текста, взмахом дирижерской палочки — до того момента, пока этот мир не выходит из-под контроля; ксенофобию Стуруа трактует как феномен глубоко иррациональный, спрятанный в подсознании и не имеющий никакого разумного объяснения. Этакий основной инстинкт, срабатывающий совершенно одинаково у любого персонажа.Калягинский Шейлок к пренебрежительному отношению, однако, не располагает. Этот респектабельный господин в черной тройке и с толстой сигарой в зубах временами удивительным образом напоминает Марлона Брандо из копполовского «Крестного отца»; в манере ростовщика можно заметить и властность, и спокойную уверенность в том, что он не тварь дрожащая, но право имеет. Впрочем, этот Шейлок способен и на страдание, и на трагический пафос: знаменитый монолог о том, что иудеи тоже чувствовать умеют, звучит со всей подобающей случаю патетикой.Но лучше всего Калягину и Стуруа удается не трагедия, а гиньоль. Финальная сцена суда разыграна в премьерном спектакле с иезуитской изощренностью и саспенсом настоящего ночного кошмара.А пробуждение Антонио наступает после другой дикой сцены: когда массовка, весь спектакль бодро приплясывавшая под музыку Гии Канчели, начинает исступленно избивать Шейлока и, надев на него шутовской колпак, усаживает на осла. Тут-то Антонио и просыпается в холодном поту: притча, увиденная во сне, завершается не моралью, но сеансом шоковой терапии, действующей куда как более эффективно.