Остров по ту стороны жизни

Микола Кулиш – украинский автор того времени, которое в русской культуре называют Серебряным веком. Канонический путь самородка из бедноты и сельской глубинки – образование, жадно и с трудностями приобретаемое, вольный дух и пассионарность, опыт первой войны, бурное приветствие революции, бои в составе Красной армии, просветительская работа, многие разъезды по стране, сотрудничество с Лесем  Курбасом и постепенное прозрение. Конец тоже канонический – обвинения, отстранения, аресты, Соловки и расстрел в тридцать седьмом в Сандармохе.

Пьеса «Так погиб Гуска», она же «Блаженный остров», написана в 1925 году, в те времена, когда еще возможной казалась сатира на какие–то стороны советской реальности и, когда идеалы революции для многих были полны горячего смысла, а мертвящее дыхание «партийности в литературе» еще не выморозило искусство вместе с авторами. Столетие спустя пьесы самых талантливых авторов двадцатых меняют тональность и объем, из сатиры на мещанина выступает суд над жестким оскалом времени, вместо противопоставления обывателя и прогресса конфликт смещается на человека и бесчеловечное время, которое он отказывается принять. Совершенно иначе сегодня воспринимается эрдмановский «Самоубийца», снова интересный театру. Так и «Блаженный остров» прочитывается иначе – в этой пьесе, задуманной забавной, веселого все меньше.

Михаил Бычков, художественный руководитель Камерного театра в Воронеже, взялся за пьесу Кулиша в московском театре Et Cetera вместе со своим постоянным соавтором художником Николаем Симоновым. Засиженная мухами пелена (видеопроекция) раздвигается и обнаруживает кирпичную беленую стену дома со старинным балкончиком, высокое крыльцо, скамью перед ним – тут разворачивается первая часть действия.


В тревоге и страхе поджидает мужа, вызванного на таинственную «регистрацию», Секлетея Семеновна – изможденная нервная женщина в как бы траченных молью пальтеце и шапочке в исполнении Анжелы Белянской. Бурная, умиленно–переслащенная радость случайной встречи с бывшей нянькой Ивдей – Марина Чуракова играет подвижный громогласный колобок в необъятном капоте, с узлом в руках и платком на голове рогульками – сменяется столь же бурным скандалом и припоминанием былых шашней с барином.

Но и сквозь сатирические перипетии сюжета проскальзывает то, что страшным эхом отдает в сознании. Нянька бежала из деревни от племянника, заделавшегося большевиком – что творили продотряды по стране, легко можно представить. Год действия – 1918 или 1919, все спорят заклятые домочадицы – время, когда переворот еще не воспринимался окончательным и бесповоротным, казался временным лихом, которое надо пересидеть и перетерпеть, мороком, который развеется – уж настолько немыслимым было происшедшее для смирного многодетного семейства, что никак в ум не укладывалось.

Все, что угодно, могло быть предзнаменованием скорой кончины большевистской власти – и жадные расклады на картах, и зарок молчания до падения власти, который дала одна из семи дочерей, и перемещения по городу повозок в большевистским скарбом – бегут или переезжают поудобнее? В зимней одежде, впопыхах выбегая на сцену, садясь и вскакивая, падая в непременные обмороки, все увеличивающееся число персонажей никак не войдет в дом – вытеснены из родных стен, жмутся друг к другу на скамье, как бездомные.



Совершенная вышибленность из привычной колеи и заставляет отца семейства забыть имя собственной дочери и на регистрации записать шесть девочек вместо семерых. Игорь Золотовицкий с присущим ему обаянием играет этакое великанское дитя, привыкшее жить в холе и неге и со страхом и брезгливостью воспринявшее непонятное новое. Огромный, уютный, комично-горестный в распахнутом пальто и всклокоченной шевелюре, ласково обнимающий всех родных по очереди и вместе, он оправдывается в объяснимой забывчивости, когда от него потребовали назвать полные имена дочерей.

Имена их в домашнем обиходе затейливы, как кружева из сахарной глазури: Устенька, Настенька, Христенька, Пистенька, Хростенька, Анисенька и Ахтисенька – поди переведи это в строгие ф.и.о!

Девицы хороши каждая на свой лад, одеты изобретательно в изящно-пастельное от Марии Даниловой, и пытаются внести некие индивидуальные ноты в то словесное болеро, которым выглядит каждая сцена с их участием: повторяющиеся семикратно, по кругу, обмороки, рассказы о снах, ссоры, мольбы и кокетство

Грозной тучей, затмившей дом, находит на него проекция огромного, во всю стену большевистского мурла, обещающего уплотнение – в каждый дом когда-то явились такие хозяева новой жизни.

Дом, развернувшийся к зрителю, оказывается пустым, словно дотла разграбленным, просквожённым сквозь щели золотыми лучами. В этой тесной, несмотря на пустоту, коробушке мечутся по лестницам, хлопают чердачным оконцем и ныряют в подпол не знающие покоя и ночью домочадцы. Подсматривать за подселенным жильцом, так и не появившимся на сцене, но вызвавшем страшный переполох, кормить невидимую закопанную в подвале свинью с нежным именем Маргаритка, безуспешно искать пути спасения и проклинать случившееся – это и есть круговерть, которая должна бы выглядеть смешной, по давней мысли автора, а сегодня вызывает скорее сочувствие.


Монолог вконец измученного патриарха о прежней жизни, ласковой, как котик, сладкой, как желе, звучит у Игоря Золотовицкого не сатирой, а тоской об утраченном рае, плачем Иова.

Все семеро дочерей крутятся воронкой вокруг прибывшего из Киева студента и эсера-террориста, как он гордо себя именует, Пьера Блинова. Этот тихий мальчик в круглых очках и клетчатом шарфе, заикающийся и неловкий, выглядит в их глазах героем, способным спасти сходящего с ума от страха отца семейства, а с ним и всех девятерых женщин от всего – опасного жильца, страшной чеки и революции вообще. Артем Блинов играет тихоню, который под влиянием кружащих голову предложений девушек исполняется шального вдохновения и обещает увезти всех на блаженный остров.

Старосветское семейство, принаряженное, собравшее в дорогу самый нелепый скарб – от кресла до часов-ходиков – оказывается в пустынном и сказочном месте, где качаются гигантские зонты белого сухого борщевика и более нет ничего. Бегство их, несмотря на череду предложений девушек Пьеру, комически соперничающих в желании отблагодарить спасителя и отдать ему самое дорогое, выглядит не смешной глупостью, а шагом безнадежного отчаяния. И двое затянутых в черную кожу, в крагах, шлемах и непромокаемых плащах, именующих себя рыбаками – недаром повергают в замороженный ужас и Секлетею, и няньку, и каждого, кто их видит.


Эти двое с уголовной повадочкой, возникающие, как черти из преисподней, поганенько усмехающиеся над чужими пожитками – не экспроприировать ли, жонглирующие революционным жаргоном как символом новой веры вседозволенности, выглядят и воспринимаются бедным семейством Гуски как настигшая кара, вездесущие чекистские агенты. Девочки с матерью жмутся к отцу, что–то бормочущему все глуше, нянька в панике бросает пожитки в какую–то старую нелепую детскую коляску и тащит ее, с усилием отчаяния, вверх по ступенькам. Умолкшая семья стоит лицом к двоим в черных кожанках, которые, будто бы дурачась, изображают пальбу – по–детски, из вытянутых пистолетом пальцев. Под этими понарошечными выстрелами падают как подкошенные один за другим родители и дети, и недвижная груда тел в финале – словно проступивший сквозь водевиль о глупом Гуске документ эпохи, уничтожившей вместе со старыми порядками людей, их дома, мечты и жизнь, ласковую, как котик, и пахнувшую пасхой.

http://www.teatral-online.ru/news/25891/