Смерть Тарелкина

Несколько лет назад на спектакле «Огнеликий» фестиваля NET едва не случилась паника. Показывали историю о брате и сестре, воспылавших друг к другу преступной страстью и решивших взорвать если уж не весь мир, где такая любовь невозможна, то хотя бы родителей. К финалу спектакля дети притащили в центр сцены всю, какая была, мебель и стали, размахивая горящими зажигалками, поливать ее из канистры. По залу разнесся реальный запах бензина. Публика не на шутку переполошилась: похоже было, что с этих «деток» станется жахнуть московский театр. Еще очевиднее то, что перед этим не остановится режиссер той постановки, театральный головорез Оскарас Коршуновас, за спектаклями которого охотятся важнейшие европейские фестивали. С тех пор NET привозил его «Ромео и Джульетту», а на питерский «Балтийский дом» тертые театралы ездили смотреть «Мастера и Маргариту» — копродукцию Авиньонского фестиваля и собственного театра Коршуноваса — OKT. Александр Калягин, тоже имеющий театр, ездил смотреть спектакли Коршуноваса в Вильнюс. После этого он и пригласил Коршуноваса из его театра в свой — на постановку «Смерти Тарелкина» по пьесе Сухово-Кобылина. За неделю до премьеры Елена Ковальская поговорила с Коршуновасом в театральном буфете и выяснила, что он — сын русского отца и литовской матери — за словом в словарь не лезет.— Вас знают в Москве как человека, которому удалось создать свой собственный театр, и вдруг вы приезжаете к нам режиссером по найму. Что произошло?— Уговорили меня. Сан Саныч уговорил. — И чем было привлекательно это предложение?— Во-первых, привлекательна сама личность Калягина. Он с детства был одним из самых любимых актеров, но и сейчас, когда мы стали вместе работать, он меня постоянно удивляет. Это актер сверхъестественной витальности, абсолютно непредсказуемый. Но Сухово-Кобылин тут тоже очень важную роль сыграл.— То есть рано или поздно вы все равно ставили бы Сухово-Кобылина?— Наверняка бы поставил. — В Москве одновременно три «Смерти Тарелкина» выходят. Я не понимаю, чем это объяснить. А вы понимаете?— Я не понимаю, почему только сейчас они выходят.— Вам кажется, что мерзость русского чиновничества — это тема на все времена?— В «Смерти Тарелкина» есть много актуальных вещей, но есть и вещи вне времени. Меня всегда интересовала метафизика власти — то, как вечная борьба за власть порождает особенную, мистическую мифологию. Поэтому и на «Смерть Тарелкина» я смотрю не как на «комедию-шутку» — так сам Сухово-Кобылин назвал пьесу, — а как на философскую, экзистенциалистскую вещь, не менее существенную, чем, допустим, «Превращение» Кафки.— Вас в Москве называют молодым режиссером. Вот наши молодые режиссеры дико бесятся, когда их так называют: «Вот у меня уже 15 спектаклей, а я все еще хожу в молодых режиссерах». А вы?— В Литве меня уже так не называют. Привыкли ко мне. Я ведь свой первый спектакль поставил еще в двадцать лет. С тех пор я выпустил тридцать постановок. Но тот первый спектакль по Хармсу, может быть, и есть мой самый лучший спектакль.— А мне всегда казалось, что ваш талант в первую очередь заключается в том, что вы умеете рассказать про свое собственное поколение. — Но наше поколение — это поколение тарелкиных, вообще-то. Я уже не очень-то верю в свое поколение. — После чего перестали верить?— После чего? С возрастом. Мое поколение — это люди, которым было двадцать лет в девяностые годы, а это значит, что мы родились в одной системе, росли в этой системе, учились в университетах, и когда окончили их, и надо было начинать жить, вдруг все резко изменилось. В Литве было больше перемен, чем, допустим, в России. Россия, она оставалась Россией всегда — и при царе Горохе, и во время Советского Союза, и теперь. А Литва была одной страной, потом вдруг стала совсем иной. Изменились понятия, пришла другая цивилизация; я не говорю, хуже она или лучше прежней, важно, что она другая. И тут надо было импровизировать, заново, уже на ходу проходить все эти университеты. Тогда мне казалось, что как раз наше поколение и создает эту новую цивилизацию. — Теперь не кажется?— Теперь мне кажется, что оно просто подстраивалось под все происходящее. Оно мимикрировало. Мимикрия, кстати, важнейшая тема «Смерти Тарелкина», в спектакле мы ее подчеркиваем и визуально тоже.— Тарелкин будет сливаться со стенкой?— И это тоже, в самом тексте есть такая ремарка: «оборачивается в стену».— Так вы считаете, что целое поколение слилось со стенкой?— Да, с Берлинской, когда ее разрушили. Я думаю, что поколение подстраивалось ко времени, поэтому между ним и временем не возникло яркого конфликта, который бы это поколение определил. — В Москве говорят о феномене литовского театра. А вы сами ощущаете себя частью некоего феномена?— В моих спектаклях много что как бы исходит из того, что есть литовский театр. Это, в первую очередь, очень режиссерский театр. В Литве были очень сильные режиссеры, мощные личности. Это, во-первых, Мельтинис, это Вайткус, Някрошюс, Туминас. В небольшой Литве такая концентрация мощных режиссеров создавала особенное понимание того, что есть театр, каким образом в нем существуют режиссеры, а каким — актеры. Литовский театр тесно связан с русским, многие из наших режиссеров учились в ГИТИСе или в Питере, учились у больших мастеров русской режиссуры. А потом, попав в другой контекст, пытались своих мастеров преодолеть. В советское время большое влияние польского театра было. Мельтинис учился во Франции и вынес многое из французского театра. Еще одна важная вещь: театр наименее поддавался цензуре в советское время, поэтому он был неким духовным оазисом, и его роль в Литве ощущалась очень важной.— Мне даже кажется, что у вас театра больше, чем публики, не зря же вы работаете в фестивальном формате.— Нет, наш театр не фестивального формата. Мы много гастролируем, часто участвуем в фестивалях, но OKT — это независимый театр. Да, мы не имеем собственного помещения, так что даже у себя в Литве гастролируем постоянно. В Вильнюсе мы показываем свои спектакли в Национальном театре — берем в аренду площадку. Но фестивальные труппы работают от постановки к постановке. Сделают спектакль, катают его, пока не исчерпают интерес к нему, и делают следующую постановку. У нас не так: за первый год мы сделали двенадцать спектаклей, так что у нас с самого начала был репертуар. Если мы не играли их на фестивалях, то показывали в Вильнюсе или гастролировали по Литве. Так что наши гастроли включают не только Авиньон, но и какой-нибудь маленький Алитус. Это очень важно — иметь непосредственный контакт с публикой и фестивалей, и столиц, и маленьких городов.— Когда на фестивале NET в первый раз показывали вашего «Огнеликого», в публике обсуждали, насколько динамично играют ваши актеры: мол, у нас бы тот же спектакль длился три с половиной часа. А как вам самому работается с нашими артистами?— У здешних актеров есть свои достоинства. Да и спектакль получается достаточно динамичный, это диктует сама пьеса. Ведь «Смерть Тарелкина» написана фактически как киносценарий — короткими, очень яркими сценами. У нас в спектакле так и будет — наполовину театр, наполовину кино. Я не понимаю, почему в России не снимают по этой пьесе кино. Все говорят: «Где найти киносценарий, хороший киносценарий?» Да вот, там же все есть: и политика, и вампиры, и мистика, и ужасы, и детективная интрига, и комичность. Это же самый лучший киносценарий, уж точно лучше «Ночного дозора».